Как у нас на селе заспорил Лука с Петром, сомутилася вода с песком, у невестки с золовками был бой большой, на том на бою кашу-горюху поранили, киселя-горюна во полон полонили, репу с морковью подкопом взяли, капусту под меч приклонили. А я на бой не поспел, на лавочке просидел. В то время жили мы шесть братьев
— все Агафоны, батюшка был Тарас, а матушка
— не помню, как звалась, да что до названья? Пусть будет Маланья. Я-то родом был меньшой, да разумом большой. Вот поехали люди землю пахать, а мы шесть братьев руками махать. Люди-то думают: мы пашем да на лошадей руками машем, а мы промеж себя управляемся. А батюшка навязал на кнут зерно гречихи, махнул раз-другой и забросил далеко.
Уродилась у нас гречиха предобрая. Люди вышли в поле жать, а мы в бороздах лежать, до обеда пролежали, после обеда проспали, и наставили много хлеба: скирда от скирды, как от Казани до Москвы. Стали молотить
— вышла целая горсть гречихи. На другой год батюшка спрашивает:
— Сынки мои возлюбленные, где нам нынче гречиху сеять?
Я
— брат меньшой, да разумом большой, говорю батюшке:
— Посеем на печке, потому что земля та порожняя, все равно круглый год гуляет!
Посеяли на печке, а изба у нас была большая: на первом венце порог, на другом потолок, окна и двери буравом наверчены. Хоть сидеть в избе нельзя, да глядеть гожа.
Батюшка был тогда больно заботлив, рано утром вставал
— чуть заря занимается, и все на улицу глазел. Мороз-то и заберись к нам в окно да на печку, вся гречиха позябла. Вот шесть братьев стали горевать, как гречиху с печи собирать? А я
— родом хоть меньшой, да разумом большой.
— Надобно,
— говорю,
— гречиху скосить, в омет свозить.
— Где же нам омет метать?
— Как где? На печном столбе: место порожнее.
Сметали большой омет.
Была у нас в дому кошка лыса: почуй она, что в гречихе крыса, бросилась ловить и прямо-таки о печной столб лбом пришлась, омет упал да в лохань попал. Шесть братьев горевать, как из лохани омет убирать? На ту пору пришла кобыла сера, омет из лохани съела, стала вон из избы бежать, да в дверях и завязла: таково-то с гречихи у ней брюхо расперло! Задние ноги в избе, а передние на улице. Зачала она скакать, избу по улице таскать, а мы сидим да глядим: что-то будет! Вот как брюхо у кобылы-то опало, я сейчас в гриву ей вцепился, верхом на нее ввалился и поехал в кабак. Выпил винца, разгулялся добрый молодец, попалось мне в глаза у целовальника ружье славное.
— Что,
— спрашиваю,
— заветное аль продажное?
— Продажное.
Ну, хоть полтину и заплатил, да ружье купил.
Поехал в дубовую рощу за дичью, гляжу: сидит тетерев на дубу. Я прицелился, а кремня-то нет! Коли в город за кремнем ехать
— будет десять верст, далеко, пожалуй, птица улетит. Думаючи этак сам с собою, задел невзначай полушубком за дубовый сук, кобыла моя рванула с испугу да как треснет меня башкой о дерево
— так искры из глаз и посыпались! Одна искра упала на полку, ружье выстрелило и убило тетерева, тетерев вниз упал да на зайца попал, а заяц сгоряча вскочил, да что про меня дичины набил! Тут я обозом в Саратов отправился, торговал-продавал, на пятьсот рублев дичины сбывал. На те деньги я женился, взял себе славную хозяюшку: коли вдоль улицы пройдет, всю подолом заметет, малые ребятишки встречают, поленьями кидают. Не надо покупать ни дров, ни лучины, живу себе без кручины.